О наших «новых поморах» и директоре «Поморского института» Иване Мосееве я уже писал весной этого года, но мельком, и к теме особого интереса не проявил. Думал – решили люди «переделать» историю, и ладно, не первые они, и не последние. Но в последние дни в Интернете о «поморах» и о «деле Мосееве» говорят довольно часто, поэтому я решил разобраться – чем наши «новые поморы» занимались в последние годы? Историю с уголовным делом решил не трогать – меня интересовало другое.
Просматривая страницы сайтов с фотографиями Ивана Мосеева, я не сразу заметил нечто странное. Потом понял – все фотографии сделаны или в Норвегии, или в Архангельске. Я не смог найти ни одной фотографии, где Мосеев был бы снят, например, в Лямце, возле старинного памятника, поставленного крестьянами после сражения с английским десантом во время Крымской войны. Нет фотографий Мосеева возле церкви в Ворзогорах, на берегу моря возле Унежмы, на фоне изб Нёноксы, Сюзьмы, Патракеевки, Зимней Золотицы.
Как же так, он же «лидер поморов», он двадцать лет борется за их интересы, грудью встает на их защиту от жадных транснациональных корпораций. Неужели бороться можно только в Архангельске, или на берегах норвежских фиордов?
Не хочет лишнего пиара? Понимаю, самому несколько лет назад не понравилось, когда приезжие московские знаменитости прилетели на вертолете на Зимний берег, легли на лед рядом с бельками, cфотографировались, и в тот же день улетали.
Может быть, Мосеев не фотографировался во время своих поездок, но делал какие-то записи?
Раньше некоторые писали так:
«Избы в Койде стоят, как корабли на покое. Все они повернуты окнами на юг, на лето, все длинны и высоки, с глухими стенами по бокам, с полукруглыми воротами сзади наверху, с бревенчатыми подъемами, которые называют здесь съездами.
В этих домах пахнет прошлым веком - старым деревом, старой одеждой, многолетней пылью... Почти все они выстроены семьдесят-сто лет назад, некоторые еще древнее, но все стоят, и крепко, и сносу им нет.
В домах пахнет еще морем: рыбой, сухими водорослями, старыми сетями, сапогами, сшитыми из тюленьей кожи.
Убранство большинства домов старинное - широкие деревянные кровати, шкафы, сделанные прадедом или привезенные из Норвегии, такие же старые стулья и лавки, древние медные рукомойники, древние фаянсовые тарелки, покрытые густой сетью трещин. Но есть и новый стиль: обилие вышивок, никелированные кровати с горкой подушек, диваны, зеркала на стенах, комоды, крашеные полы в половиках, приемники и открытки, приколотые где только возможно.
В этой деревне вот уже лет триста или четыреста живут поморы - «койдена», как они сами себя называют. И жизнь каждого из них столь же сложна, наполнена трудом, разнообразными занятиями, мыслями и чувствами, как вообще жизнь любого человека на земле. Жизнь этих людей поэтична в самом изначальном значении этого слова».
Юрий Казаков «Северный дневник» (1960 г.)
Или так:
«Дожидаясь катера, который пойдет по колхозным делам в Мезень, второй день живу я в высокой просторной избе, стоящей на острове, в устье небольшой речушки. Летом речушка мелеет и можно перейти ее вброд не отворачивая голенищ сапог, но весной и осенью, когда споро заряжают дожди, она полнится и разливается так, что затапливает ветхий с осклизлыми и позеленевшими бревнами мосточек. Тогда хозяйка избы, восьмидесятилетняя старуха Августа, на несколько месяцев остается в полном одиночестве на острове.
Дом ее древен, сложен из гладких, потемневших от времени огромных сосновых бревен, состоит из двух половин — летней и зимней избы, которые разделены между собой стеной. Ставлен пятистенок еще прадедом старухи Августы, потомственным помором. Сколько родилось здесь людей, сколько справлялось свадеб в этом доме, сколько было праздничных застолий. В первый год супружества молодые поселялись на вышке в маленькой комнатке о два окошка, куда ведет узкая лесенка с повети. Через окошки, глазеющие из-под самой кровли, открывается прекрасный вид на реку, на протянувшуюся вдоль берега деревню с возвышающейся посредине на угоре колокольней, чистый и высокий звонок колоколов, который был далеко слышен в туманные и ненастные дни поморам, идущим на карбасах с промысла».
Юрий Вигорь «От Майды до Долгощелья» (1985 г.)
Не писатель? Можно написать просто: «От окраины Койды я вышел к берегу моря, остановился у старого разломанного штормами карбаса, посмотрел вокруг, и душа моя уязвлена стала».
Можно написать совсем просто: «Был в Пурнеме (Нименьге, Тамицах, и т.д.). Прожил там два дня (три, пять, неделю). Ловил с мужиками рыбу. Разговаривал с бабушками. Много думал».
Можно просто упомянуть: «Однажды, когда я ходил по берегу моря от Нёноксы до Сюзьмы…».
Ни-че-го. Не был нигде? Ни разу за двадцать лет? Странно.
Может быть, наши «поморы» за двадцать лет выпустили хотя бы одну книгу об истории поморских деревень, тех, которые считались поморскими в прежние времена?
У меня на полке стоит книга «Не век жить – век вспоминать. Народная культура Поонежья и Онежского Поморья», напечатанная в 2006 году (недавно книга была переиздана). Может быть, наши «поморы» приложили к ней руку? Нет, книга выпущена «Товариществом Северного Мореходства (Соловки) и издательством «Фолиум» (Москва).
Деревня Унежма (Поморский берег).
Из рукописи Ивана Матвеевича Ульянова.
СУДОВЛАДЕЛЬЦЫ
В Унежме судовладельцев было семь: Акилов Игнатий Павлович, Ульянов Прохор Николаевич, Ульянов Иван Никифорович, Варзугин Иван Кириллович, Варзугин Степан Григорьевич, Евтюков Григорий Егорович, Евтюков Андрей Прохорович. Судовладельцы и их сыновья были судоводителями, имели дипломы «на судовождение». Большинство судовладельцев с открытием навигации возили дрова на продажу, а из становищ - скупленную рыбу в Архангельск на рынок. Другие занимались перевозкой пиломатериалов из Архангельска, Онеги, Сороки, Кеми в Норвегию, Финляндию и другие места. Бывая в Архангельске и за границей, они закупали товары там, где они подешевле, для себя и для продажи населению. Трое из них имели свои лавки. Это Варзугин И.К., Ульянов П.Н., Акилов И.П. В их лавках имелось все необходимое: мука, крупа, сахар, конфеты, керосин и другие товары.
ПЕРВАЯ МИРОВАЯ
В первый же год войны забрали несколько мужчин, потом еще и еще. Куколев Осип, Куколев Михаил, Куколев Григорий, Куколев Иван, Епифанов Михаил - вот неполный список погибших.
Варзугин Максим Григорьевич был награжден тремя Георгиевскими крестами. В одном из тяжелых боев он был ранен и попал в плен. Раненого солдата немцы отправили в Норвегию, а там отдали в работники помещику. Оправившись от ран и освоившись с обстановкой, Максим Григорьевич и его друг Иван решили бежать. Присмотрели суденышко, темной ночью забрались на него и подняли паруса. Несколько дней и ночей без навигационных приборов плыли по морю, их занесло сначала в ледяное крошево, а потом во льды. Льдины, а вместе с ними и кораблик, принесло к берегу Новой Земли. На Новой Земле они жили несколько лет, питались мясом морских зверей и птиц. Приехали в Архангельск, когда уже закончилась империалистическая война. В армию и на войну Максим Григорьевич ушел холостяком. Женился он на Прасковье Прокопьевне Егоровой, когда ему было уже около 40 лет, а его подруге немногим более 20. Несмотря на это, они прожили жизнь в любви и согласии - у них было трое детей.
ПРОЗВИЩА
Прозвища были у всех жителей деревни. Нашу соседку Степаниду Андреевну Ульянову прозвали «Никанихой» - муж Никандр, Петра Варзугина - «Варза», Евтюковых Ивана и Петра - «Комариками», была «Англичанка», «Германка», «Королевна», «Ворзогорка», «Масляк», «Пантюха», «Еврейко», «Егоровичи» и множество других.
Было и у нашей семьи прозвище - «Кашееды». Прозвали нас так за большое уважение к кашам. Каша была постоянным блюдом на нашем столе, ей отводилось почетное место. Ели ее обычно в обед, а иногда утром и вечером, прихлебывая молоко ложками: ложка каши, ложка молока.
Жителей деревни Ворзогоры называли «Куркашами», нименьжан - «Фараонами», а на унежомов было составлено двустишие-дразнилка: «Унежомы не крещёны, из ... багром тащены».
Деревня Ворзогоры (Поморский берег)
Из воспоминаний Кимаревой Марии Ильиничны.
О ХОЗЯЙСТВЕ
До колхозов сеяли ячмень, овес, рожь. Картошку садили. Жали, молотили. Своего хлеба хватало на год. Две мельницы было, свезем на мельницу Астахьичу целый воз. Земли хватало, картошки и ячменя — почти на зиму. На девочек не давали земли, только на парней. Было место раскопать — копали. При колхозах налог платили один раз в год, три рубля. Мама ругалась: «У нас вон сколько душ, полная изба, а другие меньше платят». В семье нас было девять человек. Держали двух коров, двух коней, полон хлев овец. Кур держали, а свиней почему-то не держали.
О ВОСПИТАНИИ
Дети многие умирали. У мамы было шестеро живых, да шестеро умерло. Нянька-то я была с восьми годов. Мать на сенокос, а мне: «Мария, покачай, всё свари!», а мы - дети. Шумим, да и кормим. Детей, случалось, били. По недосмотру гибли, от простуды умирали. Здесь погоды сильные. Падет погода (ненастье) - прямо с ног валит.
Закон наш - папа был. Папа вина не пил, деньги хранились у него. Съездит, продаст воз картошки и везет всего: калачей, ситников. Мы уже встречаем его, не спим. Картошку в Онеге продавал.
Раньше все трудилися. Я с папой с 10 лет пошла на сенокос. Оговориться папе нельзя было. Гребу как-то сено. Плохо нагребла. Отец взял за ухо: «Посмотри-ка, перегреби, чтобы чисто было!» Вот как учили. Учили строго и хорошо. И спасибо нашим родителям.
ПРОМЫСЕЛ
Некому у нас было на сторону ходить. Где семьи большие, на море ходили в Мурманск, Териберку, к своим рыбы пошлют карбасом. Жили неплохо. Селедку неводами ловили и в нашем берегу, и в Покровском. В августе перемётом навагу ловили. Как лед сойдет, селедку ловили переметом. Отец 12 бочек-шестёрок (в бочку входило шесть ведер) насолит на зиму. А синюшки - камбалу - скоту сушили.
ОБ ОТЦЕ
В церковь-то как в Рай зайдешь. Папа любил в церковь ходить.
Так не напивались: ты меня не видишь, я тебя не знаю. Если отец выпьет много, говорил матери: «Ложи меня, матка. Чтобы дети не видели». Отец курил, но брат не пил, не курил. Он того века, не сейчашнего.
ПАСХА
Паску хорошо праздновали. Печи вечером в шесть часов затопляли, куличи пекли, с двенадцати - обедня. Папа к обедне ходил, дети, а мама пекёт да стряпат. На стол положит, салфеткой закроет, - не бери, пока отец не придет. Отец придет со своей кадилочкой, всё покадит - двор, избу. Молитву прочитает. «Ну, дети, садитесь, ешьте!»
На другой день священник с Божьей матерью да с подростками ходил по домам. Иконы ставили на жито. Колокола звонили так, что в Онеге слышно. Качелей мужики наставят — все качалися.
Может быть, это «новые поморы» нашли в архиве воспоминания жителя Зимней Золотицы Тита Егоровича Точилова, успевшего незадолго до смерти описать свою жизнь с 1881 по 1939 гг.? Нет, дневник нашел, переписал, и издал Точилов В.А. (насколько скромен был человек, что в выходных данных книги даже имя отчество полностью не написал, только инициалы). Тираж небольшой, 300 экземпляров, но как написано!
«Когда мне стало 11 лет (1892 г.), то меня отдали отец с матерью подпаски, пастуху помогать коров пасти. Но такая профессия сильно мне не ндравилась. В то время у нас был развит частный торговый флот, как развитие Русского Севера, и большая часть людей плавали на судах, и мне страшно хотелось пойти плавать кашеваром. И к моему-то счастью было три промушленника: два из нашей деревни, а третий из Нижней. Они купили маленькое судёнышко вместительностью пятьсот пудов. Один-то из них был мне сродственник, и стал звать меня кашеваром. Я пообещал, пришёл к матери и сказал, что я не буду подпаском, а пойду в повара. Мать спросила: «Сколько тебе дают жалованья?» Я сказал: «Четыре рубля за всё лето». Она мне говорит: «Подпаском-то ведь больше ряжено - 9 рублей». Но я сказал: «Лучше иду за 4 рубля в повара, чем за 9 в подпаски. Сейгод схожу за 4, а потом дают и 10». Так, значит, и порешили идти в повара за 4 рубля за лето.
…
Когда мы доплыли до Святого Носа, тут место сувойное (место встречи двух течений), и волны стали бить нас со всех сторон, даже начало заливать наше судно. Один хозяин правил рулём, а двое выливали воду из судна. А меня привязали к мачте, чтобы не унесло волной. Тут мои хозяева заплакали, что погибаем, а мне плакать было некогда. От удара волны и от обливания холодной водой только здрагивал да продыхивался. Но, благодаря тому, что этот сувой имеет силу не на большом пространстве, и нас при силе ветра его пронесло очень скоро, а там волна стала бить с одной стороны, и судно заливать не стало. Тогда мои хозяева повеселели, отлили из судна воду, меня отвязали от мачты и заставили варить ужин. Ветер дул слабже, и волна стала меньше, и путь свой мы стали продолжать счастливо. И скоро мы достигли родной Золотицы».
Я думаю, «новым поморам» Тит Точилов неинтересен, потому что для него земля, где он прожил всю свою жизнь – Русский Север, а они от этого названия бегут, как от огня. А еще Тит Точилов неинтересен «новым поморам» потому, что он знал – помором может называться только тот человек, кто «морем живет», в море работает, и в море, если не повезет, умирает.
У меня выдержки из воспоминаний Тита Точилова лежат здесь: http://vaga-land.livejournal.com/tag/Точилов (воспоминания)
Но что-то же было издано «новыми поморами»?
И. И. Мосеев «Поморьска говоря. Краткий словарь поморского языка» (Архангельск, 2005 год).
Кстати, в книге «Не век жить – век вспоминать» тоже есть словарь «поморской говори», только там она называется не поморским языком, а поморским говором.
Помню, как взял книгу Мосеева и удивился. «Поморский язык»? Потом стал листать, и удивился еще больше.
«Историческое название нашего обширного края – Поморье»? Это что за «обширный край»?
продолжение тут http://vaga-land.livejournal.com/623594.html
Просматривая страницы сайтов с фотографиями Ивана Мосеева, я не сразу заметил нечто странное. Потом понял – все фотографии сделаны или в Норвегии, или в Архангельске. Я не смог найти ни одной фотографии, где Мосеев был бы снят, например, в Лямце, возле старинного памятника, поставленного крестьянами после сражения с английским десантом во время Крымской войны. Нет фотографий Мосеева возле церкви в Ворзогорах, на берегу моря возле Унежмы, на фоне изб Нёноксы, Сюзьмы, Патракеевки, Зимней Золотицы.
Как же так, он же «лидер поморов», он двадцать лет борется за их интересы, грудью встает на их защиту от жадных транснациональных корпораций. Неужели бороться можно только в Архангельске, или на берегах норвежских фиордов?
Не хочет лишнего пиара? Понимаю, самому несколько лет назад не понравилось, когда приезжие московские знаменитости прилетели на вертолете на Зимний берег, легли на лед рядом с бельками, cфотографировались, и в тот же день улетали.
Может быть, Мосеев не фотографировался во время своих поездок, но делал какие-то записи?
Раньше некоторые писали так:
«Избы в Койде стоят, как корабли на покое. Все они повернуты окнами на юг, на лето, все длинны и высоки, с глухими стенами по бокам, с полукруглыми воротами сзади наверху, с бревенчатыми подъемами, которые называют здесь съездами.
В этих домах пахнет прошлым веком - старым деревом, старой одеждой, многолетней пылью... Почти все они выстроены семьдесят-сто лет назад, некоторые еще древнее, но все стоят, и крепко, и сносу им нет.
В домах пахнет еще морем: рыбой, сухими водорослями, старыми сетями, сапогами, сшитыми из тюленьей кожи.
Убранство большинства домов старинное - широкие деревянные кровати, шкафы, сделанные прадедом или привезенные из Норвегии, такие же старые стулья и лавки, древние медные рукомойники, древние фаянсовые тарелки, покрытые густой сетью трещин. Но есть и новый стиль: обилие вышивок, никелированные кровати с горкой подушек, диваны, зеркала на стенах, комоды, крашеные полы в половиках, приемники и открытки, приколотые где только возможно.
В этой деревне вот уже лет триста или четыреста живут поморы - «койдена», как они сами себя называют. И жизнь каждого из них столь же сложна, наполнена трудом, разнообразными занятиями, мыслями и чувствами, как вообще жизнь любого человека на земле. Жизнь этих людей поэтична в самом изначальном значении этого слова».
Юрий Казаков «Северный дневник» (1960 г.)
Или так:
«Дожидаясь катера, который пойдет по колхозным делам в Мезень, второй день живу я в высокой просторной избе, стоящей на острове, в устье небольшой речушки. Летом речушка мелеет и можно перейти ее вброд не отворачивая голенищ сапог, но весной и осенью, когда споро заряжают дожди, она полнится и разливается так, что затапливает ветхий с осклизлыми и позеленевшими бревнами мосточек. Тогда хозяйка избы, восьмидесятилетняя старуха Августа, на несколько месяцев остается в полном одиночестве на острове.
Дом ее древен, сложен из гладких, потемневших от времени огромных сосновых бревен, состоит из двух половин — летней и зимней избы, которые разделены между собой стеной. Ставлен пятистенок еще прадедом старухи Августы, потомственным помором. Сколько родилось здесь людей, сколько справлялось свадеб в этом доме, сколько было праздничных застолий. В первый год супружества молодые поселялись на вышке в маленькой комнатке о два окошка, куда ведет узкая лесенка с повети. Через окошки, глазеющие из-под самой кровли, открывается прекрасный вид на реку, на протянувшуюся вдоль берега деревню с возвышающейся посредине на угоре колокольней, чистый и высокий звонок колоколов, который был далеко слышен в туманные и ненастные дни поморам, идущим на карбасах с промысла».
Юрий Вигорь «От Майды до Долгощелья» (1985 г.)
Не писатель? Можно написать просто: «От окраины Койды я вышел к берегу моря, остановился у старого разломанного штормами карбаса, посмотрел вокруг, и душа моя уязвлена стала».
Можно написать совсем просто: «Был в Пурнеме (Нименьге, Тамицах, и т.д.). Прожил там два дня (три, пять, неделю). Ловил с мужиками рыбу. Разговаривал с бабушками. Много думал».
Можно просто упомянуть: «Однажды, когда я ходил по берегу моря от Нёноксы до Сюзьмы…».
Ни-че-го. Не был нигде? Ни разу за двадцать лет? Странно.
Может быть, наши «поморы» за двадцать лет выпустили хотя бы одну книгу об истории поморских деревень, тех, которые считались поморскими в прежние времена?
У меня на полке стоит книга «Не век жить – век вспоминать. Народная культура Поонежья и Онежского Поморья», напечатанная в 2006 году (недавно книга была переиздана). Может быть, наши «поморы» приложили к ней руку? Нет, книга выпущена «Товариществом Северного Мореходства (Соловки) и издательством «Фолиум» (Москва).
Деревня Унежма (Поморский берег).
Из рукописи Ивана Матвеевича Ульянова.
СУДОВЛАДЕЛЬЦЫ
В Унежме судовладельцев было семь: Акилов Игнатий Павлович, Ульянов Прохор Николаевич, Ульянов Иван Никифорович, Варзугин Иван Кириллович, Варзугин Степан Григорьевич, Евтюков Григорий Егорович, Евтюков Андрей Прохорович. Судовладельцы и их сыновья были судоводителями, имели дипломы «на судовождение». Большинство судовладельцев с открытием навигации возили дрова на продажу, а из становищ - скупленную рыбу в Архангельск на рынок. Другие занимались перевозкой пиломатериалов из Архангельска, Онеги, Сороки, Кеми в Норвегию, Финляндию и другие места. Бывая в Архангельске и за границей, они закупали товары там, где они подешевле, для себя и для продажи населению. Трое из них имели свои лавки. Это Варзугин И.К., Ульянов П.Н., Акилов И.П. В их лавках имелось все необходимое: мука, крупа, сахар, конфеты, керосин и другие товары.
ПЕРВАЯ МИРОВАЯ
В первый же год войны забрали несколько мужчин, потом еще и еще. Куколев Осип, Куколев Михаил, Куколев Григорий, Куколев Иван, Епифанов Михаил - вот неполный список погибших.
Варзугин Максим Григорьевич был награжден тремя Георгиевскими крестами. В одном из тяжелых боев он был ранен и попал в плен. Раненого солдата немцы отправили в Норвегию, а там отдали в работники помещику. Оправившись от ран и освоившись с обстановкой, Максим Григорьевич и его друг Иван решили бежать. Присмотрели суденышко, темной ночью забрались на него и подняли паруса. Несколько дней и ночей без навигационных приборов плыли по морю, их занесло сначала в ледяное крошево, а потом во льды. Льдины, а вместе с ними и кораблик, принесло к берегу Новой Земли. На Новой Земле они жили несколько лет, питались мясом морских зверей и птиц. Приехали в Архангельск, когда уже закончилась империалистическая война. В армию и на войну Максим Григорьевич ушел холостяком. Женился он на Прасковье Прокопьевне Егоровой, когда ему было уже около 40 лет, а его подруге немногим более 20. Несмотря на это, они прожили жизнь в любви и согласии - у них было трое детей.
ПРОЗВИЩА
Прозвища были у всех жителей деревни. Нашу соседку Степаниду Андреевну Ульянову прозвали «Никанихой» - муж Никандр, Петра Варзугина - «Варза», Евтюковых Ивана и Петра - «Комариками», была «Англичанка», «Германка», «Королевна», «Ворзогорка», «Масляк», «Пантюха», «Еврейко», «Егоровичи» и множество других.
Было и у нашей семьи прозвище - «Кашееды». Прозвали нас так за большое уважение к кашам. Каша была постоянным блюдом на нашем столе, ей отводилось почетное место. Ели ее обычно в обед, а иногда утром и вечером, прихлебывая молоко ложками: ложка каши, ложка молока.
Жителей деревни Ворзогоры называли «Куркашами», нименьжан - «Фараонами», а на унежомов было составлено двустишие-дразнилка: «Унежомы не крещёны, из ... багром тащены».
Деревня Ворзогоры (Поморский берег)
Из воспоминаний Кимаревой Марии Ильиничны.
О ХОЗЯЙСТВЕ
До колхозов сеяли ячмень, овес, рожь. Картошку садили. Жали, молотили. Своего хлеба хватало на год. Две мельницы было, свезем на мельницу Астахьичу целый воз. Земли хватало, картошки и ячменя — почти на зиму. На девочек не давали земли, только на парней. Было место раскопать — копали. При колхозах налог платили один раз в год, три рубля. Мама ругалась: «У нас вон сколько душ, полная изба, а другие меньше платят». В семье нас было девять человек. Держали двух коров, двух коней, полон хлев овец. Кур держали, а свиней почему-то не держали.
О ВОСПИТАНИИ
Дети многие умирали. У мамы было шестеро живых, да шестеро умерло. Нянька-то я была с восьми годов. Мать на сенокос, а мне: «Мария, покачай, всё свари!», а мы - дети. Шумим, да и кормим. Детей, случалось, били. По недосмотру гибли, от простуды умирали. Здесь погоды сильные. Падет погода (ненастье) - прямо с ног валит.
Закон наш - папа был. Папа вина не пил, деньги хранились у него. Съездит, продаст воз картошки и везет всего: калачей, ситников. Мы уже встречаем его, не спим. Картошку в Онеге продавал.
Раньше все трудилися. Я с папой с 10 лет пошла на сенокос. Оговориться папе нельзя было. Гребу как-то сено. Плохо нагребла. Отец взял за ухо: «Посмотри-ка, перегреби, чтобы чисто было!» Вот как учили. Учили строго и хорошо. И спасибо нашим родителям.
ПРОМЫСЕЛ
Некому у нас было на сторону ходить. Где семьи большие, на море ходили в Мурманск, Териберку, к своим рыбы пошлют карбасом. Жили неплохо. Селедку неводами ловили и в нашем берегу, и в Покровском. В августе перемётом навагу ловили. Как лед сойдет, селедку ловили переметом. Отец 12 бочек-шестёрок (в бочку входило шесть ведер) насолит на зиму. А синюшки - камбалу - скоту сушили.
ОБ ОТЦЕ
В церковь-то как в Рай зайдешь. Папа любил в церковь ходить.
Так не напивались: ты меня не видишь, я тебя не знаю. Если отец выпьет много, говорил матери: «Ложи меня, матка. Чтобы дети не видели». Отец курил, но брат не пил, не курил. Он того века, не сейчашнего.
ПАСХА
Паску хорошо праздновали. Печи вечером в шесть часов затопляли, куличи пекли, с двенадцати - обедня. Папа к обедне ходил, дети, а мама пекёт да стряпат. На стол положит, салфеткой закроет, - не бери, пока отец не придет. Отец придет со своей кадилочкой, всё покадит - двор, избу. Молитву прочитает. «Ну, дети, садитесь, ешьте!»
На другой день священник с Божьей матерью да с подростками ходил по домам. Иконы ставили на жито. Колокола звонили так, что в Онеге слышно. Качелей мужики наставят — все качалися.
Может быть, это «новые поморы» нашли в архиве воспоминания жителя Зимней Золотицы Тита Егоровича Точилова, успевшего незадолго до смерти описать свою жизнь с 1881 по 1939 гг.? Нет, дневник нашел, переписал, и издал Точилов В.А. (насколько скромен был человек, что в выходных данных книги даже имя отчество полностью не написал, только инициалы). Тираж небольшой, 300 экземпляров, но как написано!
«Когда мне стало 11 лет (1892 г.), то меня отдали отец с матерью подпаски, пастуху помогать коров пасти. Но такая профессия сильно мне не ндравилась. В то время у нас был развит частный торговый флот, как развитие Русского Севера, и большая часть людей плавали на судах, и мне страшно хотелось пойти плавать кашеваром. И к моему-то счастью было три промушленника: два из нашей деревни, а третий из Нижней. Они купили маленькое судёнышко вместительностью пятьсот пудов. Один-то из них был мне сродственник, и стал звать меня кашеваром. Я пообещал, пришёл к матери и сказал, что я не буду подпаском, а пойду в повара. Мать спросила: «Сколько тебе дают жалованья?» Я сказал: «Четыре рубля за всё лето». Она мне говорит: «Подпаском-то ведь больше ряжено - 9 рублей». Но я сказал: «Лучше иду за 4 рубля в повара, чем за 9 в подпаски. Сейгод схожу за 4, а потом дают и 10». Так, значит, и порешили идти в повара за 4 рубля за лето.
…
Когда мы доплыли до Святого Носа, тут место сувойное (место встречи двух течений), и волны стали бить нас со всех сторон, даже начало заливать наше судно. Один хозяин правил рулём, а двое выливали воду из судна. А меня привязали к мачте, чтобы не унесло волной. Тут мои хозяева заплакали, что погибаем, а мне плакать было некогда. От удара волны и от обливания холодной водой только здрагивал да продыхивался. Но, благодаря тому, что этот сувой имеет силу не на большом пространстве, и нас при силе ветра его пронесло очень скоро, а там волна стала бить с одной стороны, и судно заливать не стало. Тогда мои хозяева повеселели, отлили из судна воду, меня отвязали от мачты и заставили варить ужин. Ветер дул слабже, и волна стала меньше, и путь свой мы стали продолжать счастливо. И скоро мы достигли родной Золотицы».
Я думаю, «новым поморам» Тит Точилов неинтересен, потому что для него земля, где он прожил всю свою жизнь – Русский Север, а они от этого названия бегут, как от огня. А еще Тит Точилов неинтересен «новым поморам» потому, что он знал – помором может называться только тот человек, кто «морем живет», в море работает, и в море, если не повезет, умирает.
У меня выдержки из воспоминаний Тита Точилова лежат здесь: http://vaga-land.livejournal.com/tag/Точилов (воспоминания)
Но что-то же было издано «новыми поморами»?
И. И. Мосеев «Поморьска говоря. Краткий словарь поморского языка» (Архангельск, 2005 год).
Кстати, в книге «Не век жить – век вспоминать» тоже есть словарь «поморской говори», только там она называется не поморским языком, а поморским говором.
Помню, как взял книгу Мосеева и удивился. «Поморский язык»? Потом стал листать, и удивился еще больше.
«Историческое название нашего обширного края – Поморье»? Это что за «обширный край»?
продолжение тут http://vaga-land.livejournal.com/623594.html
